Пожаловали гости

ости Ферапонтова, как и все прочие гости, любят летнее отпускное время. Когда вода в озере к чистоте и прозрачности прибавляет еще и теплоту, когда красота природы становится по-южному броской, когда накал реставрационных споров и туристических страстей достигает предела, — тогда и начинается съезд гостей. Каждый автобус, приходящий из Кириллова четырежды в день, кроме обычных пассажиров, обвешанных авоськами с хлебом и тюками валенок из катавальни, выгружает еще пассажиров с кожаными сумками, рюкзаками и этюдниками, в одеждах подчеркнуто художнических или подчеркнуто туристических. Но это еще не гости.

Гости едут с чемоданами, перевязанными коробками и простыми сумками, иногда с большими портфелями, и с автобуса деловито направляются по домам. Каждый житель, увидев из окна пассажиров, взирает на идущих с немым вопросом: “К кому?” — обычно сразу узнавая приезжих. В отчие дома едут дети и внуки — навестить, помочь сенокосом, порыбачить.

Туриста тоже не спутаешь с гостем, он держится вельможно, смешиваться с деревенской толпой не желает, шея его увешана фотоаппаратами, голова увенчана панамкой. Он идет, озираясь на монастырь, ищет “точку”, как и приезжий художник. И хотя он бегает много, но выбирает одну и ту же, общую для всех туристов точку, откуда прицельно щелкает, запечатлевая монастырь и свой первый интерес к нему. Точка эта действительно самая удачная — с моста через речку Паску, откуда видны Святые врата на взлете холма в легком развороте.

Потом турист торопится в магазин, тщетно ища глазами предмет насыщения, покупает неизменную плетеную корзину вместо сувенира и идет дальше, подыскивать жилье. Он очень удивлен, что его не хотят брать на постой. Почему-то считается, что в деревне все должны быть рады принять и обиходить горожанина, как если бы он озарил своим пребыванием темную деревенскую жизнь. А между тем, хотя он как бы доставляет радость своим появлением, сам же находит возможным довольно бесцеремонно вести себя, нимало не считаясь с тем, обидят ли его манеры кого-нибудь. Задает бестактные вопросы, не скрывает недоумений по поводу обычаев. Ровно не в российскую деревню приехал, а в селение папуасов.

Ну да деревенские все равно пожалеют и примут, не в слободе, так в деревне подальше. Не оставлять же без крова “ражОного”. И примут, и накормят, и последнее отдадут. А туристу будет казаться, что так и должно быть и что так сытно крестьяне и живут, что это только в магазине пусто, а у них есть дома буквально все. Туристу и невдомек, что бабушка, которую он про себя иначе как “бабка” потом и не назовет, муку в дом может только зимой доставить, и то если упросит Гришу-молоковоза прихватить порожним рейсом мешок муки и отдаст за то еще бутылку. Хлеба же по зиме она не видит месяцами, потому что нет дороги и чьей-нибудь заботы ей ждать неоткуда, вот и отдает она всю пенсию за мешок муки, а четыре следующие — смекает про дрова.

И дрожжей-то ныне не достать, хорошо еще племянка в посылке кусок прислала, и дрова-то по счету поленьев на каждую топку, ведь ни повалить, ни распилить, ни наколоть без бутылок и больших денег теперь никто не берется. Все это в горячей налетушке дымится невидимым жаром, не напоминая несведущему туристу ни о чем. Вот она, улыбка бабушкиной радости, что человек голодный будет сыт и не надо ему знать ничего из того, что и как достается в деревне. Такое ли видели эти лучистые глаза?!

— Кушай, милок, — подкладывает она. И “милок” кушает.

Оставим его, однако, вкушающего горячий пирог, и вернемся к автобусной остановке, потому что приехала новая группа пассажиров и соскочившим с подножки девушкам никак не справиться со своими вещами. Рулоны холстов, тюки красок, свертков рассыпаются из перекрученных веревками связок прямо на дорогу. Девушки смеются на им одним понятном языке и медленно двигаются в том же направлении, что и турист накануне. Смеяться они будут все свое отпускное время. Поселят их в какой-нибудь брошенный дом без печки, на время он озарится их смехом и яркими этюдами, а после останется ворох изорванной бумаги, батарея банок из-под красок и молока, несколько забытых пустячков и какой-нибудь рисунок на память хозяину.

Гости, приезжающие в музейный дом, похожи и на туристов, и на художников, и на местных жителей одновременно. Едут они в одиночку и семьями, иногда большими группами, и, хотя их бывает очень много, гости странным образом все размещаются в доме. Вроде бы научные сотрудники не так уж свободно живут, некоторые, можно сказать, ютятся, но в летнее время обитатели втискиваются как в сказочный теремок, сколько бы их ни было. Войдет в дом новый гость и не выходит больше, хотя накануне уже был большой “заезд”. Все как бы растворяются в многочисленных закоулках старинного дома. Как-то попробовали подсчитать, сколько одновременно людей живет в доме, да так и не смогли, сбились со счета. Неуловима эта цифра.

Когда в моей комнате однажды расположилось сразу шестнадцать человек, вопросов о вместимости моего жилья больше не возникало. Это было зимой, когда нежданно приехала экспедиция, возглавляемая необычайно деятельным ученым Ф. Я. Шипуновым. Фатей Яковлевич намеревался снимать новый фильм о бедах, причиняемых мелиораторами. К нему примкнули друзья из Вологды. В нашу гостиницу их не пустили — испугались, ночлег в лесу искать было поздно, все пришли в наш дом, и Фатей Яковлевич объявил, что они готовы расположиться прямо в коридоре в своих спальных мешках. Невозможно было такое даже представить, и я робко предложила свои апартаменты, извиняясь за их скромные размеры. Места на полу не так много, но зато есть просторные полати, дающие второй этаж для любителей тепла и деревянного уюта.

Вскоре уже дымился самовар, топилась печка и накрывался стол для отважной братии, не отступающей перед натиском перебросчиков рек, собиравшихся их направлять по придуманным руслам. Мы скромно ужинали, звучала гитара и красивые романсы, которые пел высоким голосом молоденький юрист, взятый в экспедицию для проверки обоснованности деяний перебросчиков. Узнав, что его зовут Тарасом Григорьевичем, мы просили его вспомнить украинские песни. Михаил Карачев читал свои стихи, некоторые из них появились потом в сборнике вологодских поэтов, но среди них не было стихотворения, посвященного Шипунову, которое читал автор зимним вечером в Ферапонтове.

Фатей Яковлевич сидел во главе стола, оживленно вел беседы и был центром застолья. Все с удовольствием разделяли общую трапезу и общую заботу о судьбе Русского Севера. Потом экспедиция стала располагаться на ночлег. На полу оставалась последняя тропинка между спальными мешками, по которой я выбралась в коридор, уйдя на “женскую половину”. Наутро все были в боевой готовности — снова ехать, снимать, исследовать, брать интервью.

Вообще-то, зимние гости получают много больше внимания, чем летние. Зимой нет огорода, нет такого наплыва туристов и разного рода специалистов, которые отнимают не только дневное, но и вечернее время. Зимой все гости сочтены и на виду. Ведутся неторопливые беседы, трещат дрова в печке, пыхтит самовар, и происходит задушевное общение, которое не может прервать назойливый телефон или суетливые городские внезапности. Зимой приезжают чаще всего регулярные гости, “свои”, которым не надо давать пояснения об особенностях нашей “вороньей слободки”, не надо рассказывать сначала, а только продолжать.

Однажды зимними гостями стали самые настоящие индусы. Мы их принимали с удовольствием и полюбили за простодушие, гибкость ума, удивительную легкость в общении и любовь ко всему русскому. Их интерес не был обычным туристическим, когда торопятся, суетятся и оценивают. Индусы вбирали новую для себя жизнь с таким глубоким интересом, что, казалось, вместе с нами ее разделяли. С ними, как обычно с детьми, ты как бы открывал все заново, не переставая сам удивляться всему вокруг: и чистому снегу, и холоду, и нашим обычаям. Начнешь что-нибудь рассказывать и залюбуешься. И так же сам, как ребенок, спрашиваешь: а как это делают у вас, в Индии? Что за песни они поют и как приятно слушать их живые голоса, сидя рядом! Какие они мудрые и терпимые люди!

Вот вечером раздается стук в дверь.

— Да-да, — кричим. Открывается дверь.

— Это мы — индусы. Можно?

— Конечно. Просим, просим.

Русский язык они знают прекрасно, потому что долго жили в Москве, пока учились. Но при нас они говорят сразу на трех языках вперемежку, больше — на русском, подсказывая друг другу на английском, когда же встречаются трудности с терминами или понятиями, переходят на хинди. Знакома им также и наша еда, а вот воды такой чистой и вкусной они нигде не пили. Поэтому без конца кипятится чайник.

Индусов двое, муж и жена. Вероятно, если бы они не уезжали из Индии, то вряд ли стали бы супругами, потому что принадлежат к разным кастам, но жизнь в Европе позволила им отнестись к этому иначе. Зовут их Варун и Рохиня. Имена в Индии почти не повторяются, их дают, как бы выдумывая, называют младенца по какому-то впечатлению, по названию явления природы. Например, имя Рохини означает легкий шелест ветерка, а Варун — какой-то необычный лунный свет.

Рохиня уже не первый раз в Ферапонтове, но до этого она приезжала, не имея визы, и представлялась таджичкой Наташей. Такое могло сойти только в оживленном городе, но не в нашей деревне, где индусов отличит даже ребенок, потому что любимые фильмы в клубе как раз индийские. Не распознать их просто невозможно в том месте, куда эти долгие ленты посылаются в награду или тогда, когда киномеханик не может выполнить финансового плана. По этим праздничным случаям пустующий клуб набивается до отказа. Увидев таджичку Наташу, деревенские сразу назвали ее “индейкой”, не спрашивая о национальной принадлежности. Таджички не получилось и в нашем доме: все сбивались, да и Рохиня забывала откликаться на Наташу.

Если Рохиня давно освоилась в Ферапонтове и успела его полюбить, то Варун попал сюда впервые и, хотя по рассказам знал многое, поражался всему, что видел. Впервые перед глазами его предстала самая настоящая русская деревня, и его совершенно ослепил снег. Вообще-то он видел снег в Москве, на тротуаре, где он лежал островками, быстро чернея, а здесь из снега составлялись обширнейшие просторы самых причудливых очертаний. Это просто потрясло бедного индуса. Вторым потрясением стало оледенение озера.

Мы пошли гулять на Ильинское озеро в сторону Цыпиной горы. Варун обратил внимание на большое снежное поле, на котором не было даже следов растительного покрова — ни кустика, ни травинки не видно — и снег будто разгладили утюгом.

— Это озеро, — пояснила я, — пойдем туда.

— Нет, я не пойду по воде.

— Да она замерзла, это уже не вода, а лед, он крепкий, как камень. Пойдем, убедишься, — уговаривала я.

— Нет, не пойду по воде, — настаивал Варун.

И хотя я показывала, как можно, не боясь провалиться, ходить по льду, Варун был неумолим.

На следующий день мы отправились в гости в деревню Щёлково. Короткий путь Бородаевским озером вел по хорошо протоптанной школьниками дорожке. Чтобы не делать крюка, я решила схитрить и ничего не говорить Варуну. Вот, думаю, дойдем до середины, я возьму и скажу, что мы идем по озеру, а сама посмотрю на него. Пошли мы с Рохиней впереди, оживленно беседуя, я ей подмигиваю, она догадалась об уловке и молчит. Идем. Оглянулась я на Варуна, он замедлил шаг, а выражение лица не изменилось. Дошли до середины, я и говорю:

— Варун, а мы ведь по воде идем.

— Я уж догадался, — сказал он и продолжил свой осторожный путь. — А что это за домики на берегу? Кто в них живет?

— Это бани, в них не живут, а моются, — пояснила я.

— В отдельном доме? — удивился Варун.

— Подожди, увидишь сам, — пообещала я. — Завтра как раз суббота, в деревнях в этот день бани топят, истопим и мы, — на ходу решила я.

— Да мы чистые, из Москвы выезжали — мылись, и в вашей гостинице есть душ.

— Да нет, это не то. Надо мыться в настоящей бане, а то ничего не поймешь о деревенской жизни. Это обязательно надо сделать, иначе просто нельзя.

— Ладно, — согласился Варун и на следующий день приготовил полотенце.

— Чтобы все было по-настоящему,— говорю,— надо все самому делать: и дрова поколоть, и воду наносить, это — мужское дело. Вот тебе топор, пошли на берег, чурки у бани лежат — колоть будем.

Варун получает в руки топор, приглядывается:

— Зачем дрова колоть на части, почему нельзя их целиком в печку класть?

Объясняю особенности горения поленьев, а Варун вертит топор в руках и не знает, что с ним делать.

— Смотри, — показывает мой сын.

Варун замахивается и замирает перед объективом. В этот момент Рохиня его фотографирует: топор вверх, топор вниз, Варун под елкой, Варун у бани. Потом он все-таки ударяет пару раз впустую о бревно, от которого отлетает щепа, на этом заканчивается колка дров.

— И то хватит, — хвалю я, потому что дрова давно уже лежат у топки, а топор был дан для просвещения. — Теперь идите прорубь делать.

— Зачем это? — удивляется Варун.

— Чтобы воду из озера взять, она ж подо льдом, надо достать.

Варун вздыхает, принимая в руки пешню, и они с сыном идут к замерзшей проруби. Скоро забил ключик в отверстии и вода заполнила лунку. Мы наносили воды в котел и затопили, а индусов отправили домой греться и делиться впечатлениями.

Потом была баня. По деревенскому правилу, по первому пару идут мужчины, потом остальные. Если запустить туда гостей одних, они не знают, где вода, где жар и как надо мыться. Это дело не совсем простое, нам самим объясняли попервости. Сделай что не так в чужой бане, никогда и не допустят больше.

Сын парил индуса, хлестал его веником, плескал воду на каменку и выбегал на снег голый. Варун все повторял, кроме последнего. Из жаркой банной страны он никуда не хотел уходить. Когда они оба ввалились в дом разгоряченные, в чалмах из полотенец, мы ахнули: так они были похожи — два красивых черноглазых индуса. Следом и мы с Рохиней совершили русское омовение. Потом все вместе пили чай из самовара и говорили допоздна.

— Да, — крякал Варун, — теперь я все понял. Какая легкость, какая удивительная легкость во всем теле! Как у птицы. Вы же все тут миллионеры!

— Почему миллионеры? — спросил сын.

— У нас в Индии только миллионеры имеют бани, и то одну на две семьи.

— А как же у вас моются остальные? — заинтересовалась я.

— Купаются в Ганге или в своем дворе обливаются водой. У моего деда была своя баня.

— Его дед, — поясняет Рохиня, — был владельцем большого поместья, но из-за того, что граница с Пакистаном передвинулась, дед потерял все, что имел. Индийские власти выплачивали компенсацию всем потерпевшим, но он отказался, считал, что должен рассчитывать на собственные силы.

Как ни жаль было, а день расставания настал, он был грустным. Больше всего печалились Варун и мой сын, успевшие особенно сдружиться, банное братство обнаружило много общего между ними. Мы знали, что не увидимся больше, их поездка была накануне возвращения в Индию. Там им предстояло заново жениться и улаживать кастовый вопрос. Рохиня происходила из высшей касты брахманов, а Варун был кастой ниже, это осложняло их брак. Индусы удивительно сочетали в себе и новые представления, и национальные привязанности. Это как-то причудливо сочеталось, обнаруживая то одну, то другую сторону.

В то памятное зимнее утро, когда уезжали наши тризаморские гости, Варун печально ходил вокруг автобуса, молча сердясь на него за то, что он увозил его из Ферапонтова. На прощание он пообещал сыну, что, став миллионером, как его дед, он пришлет приглашение в Индию.

— Почему ты уверен, что станешь миллионером?

— Я обязательно им стану, — очень серьезно и убежденно ответил Варун.

…Милые большие дети! Как часто потом мы вспоминали вас и ваши переливчатые песни, а сын нетерпеливо спрашивал, стал ли Варун миллионером. Варун не стал миллионером, потому что живет теперь в Англии. Долгие годы пребывания в Европе почему-то сделали невозможной их жизнь на родине…

Автобус отъезжал, в окне блестели черные глаза Варуна, руку он выразительно прижимал к сердцу, рядом махала рукой маленькая Рохиня в детской шубке и сером крестьянском платке, повязанном по-русски крест-накрест.