ностранцы в Ферапонтове — редкость, потому что иностранного туризма, как такового, еще не существует в нашем селе, но правдами и неправдами чужестранные гости пытаются проникнуть в эту глушь, соблазненные яркими заграничными изданиями о фресках. Не ведают они, что фресок не увидят ни они, ни, кажется, их дети. Идет реставрация! И похоже, всегда будет идти, если, конечно, не найдется всесильный человек, который сообразует все хлопоты и споры и откроет заветные двери. А пока они заперты. Но иностранцы все равно едут.

Первыми такими посетителями еще не созданного музея в пятидесятые годы были замечены китайцы. Их обучали в Москве в одном из художественных училищ и привозили сюда буквально на несколько часов. Потом стали проникать в Ферапонтово люди на посольских машинах. В последнее время зачастили венгры-металлурги из Череповца. У них посещение монастыря как бы входит в культурную программу, но их равнодушие мало чем отличается от иного отечественного. Иногда из Вологды подъезжают на такси шведы, французы, немцы.

По правде говоря, хотя мне очень не нравится, когда именно перед иностранцами у нас прилагают всяческое усердие в услужливости, но почему-то и мне делается мучительно стыдно перед ними за ту картину запустения в монастыре, что предстает перед глазами иноземцев. Как будто именно перед ними мы провинились более всего за состояние мирового шедевра и среды его обитания. Но иностранцы, надо отметить, по большей части, ведут себя скромно, ничего не требуют, лишних вопросов не задают, а смиренно ходят, смотрят, снимают фото-, кино- и видеокамерами и уезжают, не оставляя после себя ничего, кроме ярких впечатлений у смотрителей от разноцветных одежд, ароматов духов и легкой непринужденности, отличающей зарубежного туриста.

Недавно появились на нашем горизонте негры, неведомым образом попав в число комсомольского актива. Как-то зимой приехали трое таких “комсомольцев” из Нигера. Черная “Волга” привезла черных посетителей, не нарушая всеми нарушаемого порядка — не прошмыгнув мимо дорожного знака, запрещающего проезд. “Волга” осталась в положенном месте, но лучше бы на сей раз она нарушила.

Увидев на белом глубоком снегу изящные туфельки негритянки на черну босу ногу, я, стоя рядом в валенках, запнулась и стала сворачивать помпезное вступление, предваряющее демонстрацию фресок. А гости заторопились внутрь, ожидая, что, раз тут музей, значит, в нем они согреются, а поскольку музей-то мирового значения, как им объясняли по дороге, значит, и тепла в нем будет больше. Бедняги, они не подозревали, что внутри еще холоднее, чем на снегу, и потому побежали в открытые двери.

В церкви холод окончательно сковал бедных негров. Мне же ничего другого не оставалось, как продолжать свое повествование. Нельзя же вот так запросто отпустить их совсем — в следующие гости. Получилась бы бессмыслица: негры летели на самолете, ехали на поезде, потом мчались на “Волге”, преодолевали немыслимые расстояния, наконец, платили полновесной валютой, и что же? Не сделают даже вида, что посетили нас?

Они-то, в общем, делали вид, но все с большим трудом. Все вместе мы совершали какую-то странную игру в “как будто понарошки”: я делала вид, что являюсь экскурсоводом, хотя видела, что это становится жестоким, они пытались изображать внимательных туристов, а тем временем черные губы синели на моих глазах. На фоне хитона канареечного цвета облик дамы за несколько минут изменился до неузнаваемости.

В церковь вошла Семеновна, наша смотрительница, но, увидев синие лица, вскрикнула и убежала. Негры не заметили бестактности, а я заговорила громче. Потом в келье наша Семеновна все причитала:

— Царица Небесная-Матушка, что делается! Я прямо испугалась. Волосьё красноё, все в мелкую косичку, сама вся черная, платьё желтоё, а губы зеленым покрасила!

— Да не красила она, — говорю, — они от холода позеленели.

— Как же! Покрасила все, вот тутот-ко.

По дороге в Кириллов “Волга” пропала. Отсюда спешно отбыла, а туда не прибыла. Это было уже ЧП — чрезвычайное происшествие. Так не бывает, так быть не должно, здесь не пропадают черные машины. У нас все четко, один монастырь передает по милицейской рации другому:

— Восьмой-восьмой, ответьте первому. Машина отъехала. Трое. Как слышите? Прием.

— Первый-первый, я восьмой. Вас понял…

А тут и первый, и восьмой, и все остальные порядковые номера тревожно вопрошают эфир о пропаже, а время неумолимо бежит. Однако на нашей дороге Ферапонтово-Кириллов не то, что черная “Волга”, кошка незамеченной пробежать не сумеет, и машину, конечно же, благополучно нашли — возле универмага, где негритянка выбирала толстые шерстяные носки. Уж не знаю, как она втискивала их в свои туфельки-лодочки.

За всю историю музея фресок Дионисия иностранцы пропадали дважды. Кроме упомянутых негров были еще две француженки. Француженки, как и нигерийцы, пропадали, конечно, не всерьез, а на время, но шуму тоже наделали много, когда исчезли из поля зрения наблюдавших. Если в первом случае все объяснилось быстро, то второй выясняли две недели. Причину таинственного исчезновения француженок установило соответствующее ведомство, которое по долгу службы должно было знать все — и о своих, и о чужих. Хотя секретных объектов здесь нет, разве что обвалившийся наполовину мост через речку Паску. Факт пропажи был замечен. И найдены следы, уводившие за монастырь. Большие вмятины на снегу свидетельствовали о бурном сражении иностранок с сугробами. Там они, видимо, совершали прогулку, а на расспросы, где были столько времени, неосторожно пошутили, что были в Ферапонтове в гостях. Это и вызвало расследование: у кого и зачем они были, о чем говорили. Девушки уж, верно, давно гуляли по Елисейским полям, возможно сравнивая их с нашими, заснеженными, а у нас все еще выявлялось, кто укрывал иностранцев.

Вообще-то много путаницы случается с ними из-за того, что не все иностранцы похожи на иностранцев. Некоторые своим обыкновенным видом и манерами просто сбивают добрых людей с толку. Такое произошло и с известным дипломатом. Как-то в монастырь приехал итальянский посол. Накануне, как положено, человек в штатском упредил нас об ожидаемом важном визитере. Ждали посла долго, он все не появлялся. Мы решили, что посол передумал приезжать и расслабились.

Ближе к вечеру подъехали “Жигули”, из них вышла немолодая супружеская пара. Одеты они были скромно, на поводке дама вела собачку. В музее их обругали за то, что машина подъехала слишком близко к монастырю и что собачке в музей совсем нельзя. Мужчина извинился, объяснил, что собака не может остаться одна в машине, она молода и боится. Он отогнал машину на положенное расстояние и вернулся один, оставив супругу с собачкой. Купил билеты, обошел дозволенные для осмотра церкви, спросил о чем-то вежливо заведующую, вероятно, можно ли попасть в собор. Получив обычный тогда отказ, посетитель развернулся уходить, поделившись сравнением портальной фрески — единственно доступной — с итальянскими росписями.

Тут заведующая догадалась, что посетитель, которого она только что ругала за собаку и машину, и есть итальянский посол, и смешалась. Гость в это время тихо откланялся. Из окна кельи была видна его удалявшаяся фигура.

— Кто это вежливый посетитель? — поинтересовались мы.

— Да вот, итальянский посол.

— Вот это я понимаю! — не удержалась я. — Уважаю. Уважаю. И билет купил? И экскурсовода не требовал? И машину отогнал? И в собор не просился? Куда ему до наших “шишек”! Те готовы на паперть въехать на машине со свистом тормозов, и чтоб все быстренько на блюдечке подали: и Дионисия, и гида к нему.

Навстречу шел наш постовой милиционер, все еще ожидавший встречи с послом, но так и не дождавшийся.

— Вася, — говорю я ему, — как же ты посла упустил? Ты же должен был тотчас сообщить начальству о его приезде. А ты гуляешь и послов не замечаешь.

— Где посол? — спросил Вася, чего-то испугавшись.

— Да вот, только что мимо тебя прошел.

— Дак это не посол, — радостно заулыбался Вася и сразу успокоился.

— Как это не посол, когда — посол, — настаивала я.

— Нет, это не посол. Он же по-русски разговаривает.

* * *

Вскоре этот дипломат неожиданно для себя сыграл необычную роль в жизни белозерского звонаря, но, возможно, даже не догадывается об этом. Об Андрее-звонаре следует сказать особо, и не только потому, что в наше время эта профессия стала как бы ископаемой, но и потому, что человек этот сам как будто ожил из времен древних. Когда видишь его облик, слышишь его библейский язык, то кажется, что в мире еще не было атомной бомбы, уродливых городов и никакой рок-музыки не существует. Кажется, что время движется неторопливо и русский народ жив еще верностью своим идеалам, языку и земле.

От своего простодушия Андрей столько дров наломал в своей жизни, нагородил столько препятствий и столько раз набивал шишки, что, если судить по-житейски, можно было бы много извлечь уроков. Но он их не извлекал, зато не изменял главному в себе. И был при этом неотразимо сказочен необычайностью судьбы, образа мыслей и поступков. Ссора с властями, не дававшими ему собирать оставшиеся от разорения церквей колокола, а поначалу и звонить не разрешавшими, увела его из Белозерска в Москву. Его попросту уволили по требованию уполномоченного по делам религий. И хотя Андрей был звонарь самозабвенный и его владение колокольным языком сочеталось с сильнейшей любовью к колокольному звону и всему церковному, в казенных бумагах он именовался работником коммунального хозяйства. Почему-то только в этот разряд попадают звонари, они на бюрократическом языке не являются даже музыкантами. После изгнания из Белозерска многие перемены еще происходили в жизни двадцатичетырехлетнего звонаря, пока не обрел он себя среди колоколов старообрядческой церкви Рогожского кладбища. Звонить бы ему там и по сей день, если бы не услышал его звоны итальянский посол. Любитель русской культуры, он был пленен игрой звонаря и захотел с ним познакомиться.

— Могу я увидеть того, кто сейчас звонил в колокола? — спросил он одного из служителей церкви.

— Да, вон он идет по кладбищу, — указал бородатый старик.

— Андрей, с тобой хочет поговорить итальянский посол, — сказал, подходя к звонарю, мужчина-средовик, тоже с бородой.

— О чем мне говорить с ним? — воскликнул Андрей громко, не подозревая, как далеко слышна его речь, раскатистая и обстоятельная, произносящая четко каждую букву напевно, не изменяющая звуком ее написания. — Не пристало ему со мной разговаривать, да и мне незачем беса празднословия тешить.

— А может, найдем, о чем поговорить? — хитро улыбнулся итальянец, говоря по-русски очень чисто. — Мне весьма хотелось вас увидеть.

— Да пошто на меня смотреть? Я не барышня. Я обыкновенный человек. Вот я — весь тут. Ничего особенного.

— Нет, — возразил дипломат, — вы особенный, и я очень рад, что вы именно такой, каким я вас вижу. Мне давно хотелось увидеть настоящего русского. А вы именно такой.

— Какой я настоящий? Вот кабы самому отлить колокол, Благовест, тогда уж — около дела. Русский-то я русский, да не настоящий. Настоящие русские вот где лежат. — Андрей повел рукой вокруг себя, указав на кладбище. — Вы посмотрите, до чего мы докатились. Какой народ могилы предков попирает? А ведь каких людей здесь могилы!

— Здесь и Савва Морозов похоронен? — заинтересовался посол, пытаясь разговорить звонаря.

— Здесь. Но про него особый сказ. Подумать только, старообрядец давал деньги на революцию, чтобы монарха свергнуть! Однако ж потому и погиб нечестиво — самоубивством.

— Скажите, могу ли я чем-нибудь вам помочь? — спросил итальянец после паузы в конце разговора. — Позвольте предложить вам денег.

— На что мне деньги, когда у меня и так все есть? Мне ничего не надо — одет, обут, сыт, — широко развел руками звонарь, показывая на старомодные брюки и русскую рубаху поверх них. Все — слава Богу!

— Вы, пожалуйста, не отказывайтесь, мне хочется сделать вам какой-нибудь подарок, — настаивал итальянец. — Хотите посмотреть Италию? Я оплачу поездку и все хлопоты. Я очень богатый человек.

— Да зачем мне ехать в Италию? — заулыбался радостно Андрей. — Мне в России любо. Куда мне ехать от этой колокольни да от этой благодати? Неужто от добра добра искать! Нет, не обижайся, мил человек, а в Италию твою не поеду. Там ведь нет таких звонов. Да и негоже по свету без дела бродить. Праздность одна.

— Да-а-а, — восхищенно протянул посол и попрощался с почти счастливой улыбкой. На следующий день прибыла посольская машина, доставив на имя Андрея-звонаря коробки с необыкновенными свертками в хрустящих упаковках. Все-таки посол никак не хотел лишить себя удовольствия доставить человеку приятное.

— Вот чудак-человек! — удивился Андрей, недоуменно глядя на горку ярких россыпей, напоминавших домик из кубиков. — Зачем это? Этого не надо. — А помолчав, решил: — но, уж чтоб не обижать человека, возвращать нельзя, — и он отнес нераспечатанные коробки к сторожу, — раздайте детишкам.

— А что там было, в коробках? — спрашивали его потом.

— Не знаю, кажется, печенье или конфеты.

Через несколько дней Андрею объявили, что он уволен за недозволительные речи с иностранцем. Во время их непродолжительной беседы крутились рядом незнакомые безбородые мужчины. Содержание разговора или его интерпретация стала известна кому-то, кто считал себя вправе решать чужие судьбы. В своей счастливой безмятежности Андрей получил новую отставку и снова отправился в путь в поисках места, где может понадобиться настоящий русский.

В каких землях теперь наш Андрей-звонарь — Бог ведает. Думаю, если зазвонят у нас колокола на колокольне, он их услышит и придет сам…

А итальянский посол, любитель русской старины, не подозревал, конечно, что главный его подарок полюбившемуся звонарю оказался не в сладких коробках.