ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ
БЕЛОЕ НА БЕЛОМ
Этюд
От редакции: Ярко написанный этюд о прошлом и настоящем Ферапонтова монастыря впервые увидел свет в 1983 году. Он появился в парижском журнале «Грани», издаваемом русскими эмигрантами, под заголовком «Ферапонтово». Автор этюда, известный поэт Юрий Кублановский, постоянно живет в Франции и в Москве. Возможность публиковаться на родине появилась у него только в последние годы. Юрий Кублановский не случайно обратился к теме «Русского Севера». В 1976 году, будучи молодым человеком, он работал экскурсоводом в Кириллове, постоянно приезжал с туристами в Ферапонтово. Здесь у него остались друзья, связи с которыми он не теряет.
 ерапонтов монастырь — одна из крупнейших жемчужин в цепи монастырских ансамблей на северо-западе России, метко названной русским религиозным писателем Андреем Муравьевым «Северной Фиваидой». Он знаменит не только своей историей, но и замечательной архитектурой и фресками великого Дионисия...
По преданию — с горы Мауры, что над Шексной, иноки Кирилл и Ферапонт углядели место для основания новой обители. На месте этом — теперь Кирилловский монастырь. Через некоторое время Ферапонт решил отделиться от Кирилла и основал свой — в нескольких десятках верст от кирилловского, в месте не менее живописном — на холме, возвышающемся над несколькими тонкого абриса озерами... (Кирилловский же ансамбль — на ровном берегу Сиверского озера)... Центральный — Рождественский — храм расписал Дионисий; говорят, что уникально нежный колорит его фресок обусловлен необычностью технологии дионисьевых красок, якобы приготовленных из местных перетертых глин и озерных камушков... Впрочем, теперь это оспаривается: утверждают, что краски просто естественно пожухли от времени, что обводка (ныне бледно-палевая) была ярко-багряной, а бледно-лазоревые ныне поля — ярко-синими.
В XVII столетии — в страшные времена раскола, как бы предвосхитившие своим напряженным трагизмом царствование Петра I,— в Ферапонтове был заключен патриарх Никон. Его келья — возле надвратной церкви, сохранившейся и до наших дней.
После реформ екатерининского времени, нанесших непоправимый удар монастырской жизни, Ферапонтов монастырь хиреет, редкие паломники оставили свои записки о нем (вышеупомянутый Муравьев, профессор Шевырев и другие). Любопытно, что Шевырев даже, кажется, и вовсе не упоминает дионисьевых фресок — вот, воистину «смотрели и не видели» — древнерусская живопись еще не была «открыта». Паломники из «народа» шли на Соловки, на Валаам, в Сэров — вологодские монастыри оставались на периферии религиозной жизни России. А интеллигенции, естественно, было не до того: революционная борьба, межеумочное просветительство и хандра «дяди Вани» отнимали все силы. Только в Серебряный век — с Бенуа, Грабарем и другими энтузиастами — культура Древней Руси предстала в своем несравненном великолепии.
В конце XIX — начале XX столетия оживилась и монастырская жизнь в Ферапонтове: из простого прихода снова стал монастырь — теперь женский...
Мать-игуменья была еще молода, энергична и пользовалась в округе любовью (Я так и не узнал ни у кого из местных ее имени — всего-то сохранилось два-три старожила, которые ее еще помнят...) Когда местные большевики пошли отбирать церковные ценности, мужики организовали оборону монастыря. Одного из приступавших «комиссаров» ранили из ружьишка в ляжку. Это послужило достаточным поводом для расстрела всех вступившихся за монастырь мужиков и расстрела игуменьи (а заодно и игумена Кирилловского монастыря). Расстреливали на заре неподалеку от Кирилловского кладбища, что на выезде из кирилловского поселка — в сторону Белозерска.
Местный старожил дядя Саша (контуженный под Кронштадтом, с тех пор не воевавший, из дому не вылезавший и потому уцелевший) так рассказывал мне про это событие.
— Повели их на расстрел. Игумен все молитву читал, а матушка-игуменья вдруг тушеваться начала. И вот тушуется и тушуется. А игумен и говорит ей: «Не тушуйся мать-игуменья, молись!» Привели к яме и стали стрелять. Матушку убили, мужиков убили, а игумен все молитву читает, хоть стреляют в него чуть не в упор. Кончил молиться и говорит: «Вот теперь убивайте!»
Много попили мы с дядей Сашей чайку с пиленым сахаром да старыми сухарями, много он мне рассказывал...
Кириллову с Ферапонтовым «повезло» — тут не было коммунистического концлагеря (правда, рядом — в Нило-Сорской пустыни — с тридцатых годов областной дурдом).
Соловки от крови заржавели
и Фавор на Анзере угас.
Что бы ветры белые ни пели,
страшен будет их рассказ.
Но не то в обители Кирилла:
серебрится каждая стена.
Чудотворца зиждущая сила
здесь не так осквернена.
Это строки из моего стихотворения, написанного в тех краях в июле 1976 года: я работал экскурсоводом в Кириллове и по нескольку раз в неделю бывал в Ферапонтове. Края эти открылись мне во всей их несказанной прелести — в таких местах невольно станешь... «славянофилом». Но и люди «противоположного направления» дорожат ими: именно в тот же месяц приезжал в Ферапонтове «прощаться» Андрей Амальрик. Не описать природу Ферапонтова: его луга, рощи, блесткие озера и островки... А вид с Цыпиной горы: феноменальная мощь пейзажа, дали, облака, солнце. Там еще пока уцелела... «экология»: мальчишки с засученными штанинами ходят по озерной кромке и собирают в корзину раков, водится некрупная, но вкусная рыба. Замечательно интересна судьба нынешнего директора Ферапонтовского музея Марины Серебряковой. Профессорская дочь, химик по образованию, Марина лет двенадцать назад приехала со своим мужем-художником на лето в Ферапонтово «на этюды»... Муж, нарисовавшись, благополучно вернулся в столицу, а она — осталась. Сначала единственной работницей в Ферапонтовском музее: и сторожем, и смотрительницей, и экскурсоводом.
Одно дело наслаждаться в сезон ферапонтовскою природою, другое — там зимовать: ноябрьская распутица, когда грязь по колено, зимние ветра и метели, носка дров, вечный холод и голод: когда в местный «сельмаг» привозят несколько раз в неделю больше похожий на глину хлеб, и нет ни круп, ни консервов. И долгая затяжная весна, еще и в мае, в бессолнечных местах — снег. Марина все это выдержала (а я, например, зимовал на Соловках только до марта, а в марте «бежал» на самолете в Архангельск), прижилась, местные перестали ее травить как «чужую», вышла замуж за ферапонтовского то ли столяра, то ли пастуха и родила двух сыновей... Конечно, знает теперь там каждый камень, каждую трещинку в дионисьевых фресках. Последние годы с нею там работает и дочь известного нашего писателя Яшина — Наташа... Вот и весь штат.
Приезжал я в Ферапонтово из Кириллова под вечер на местном автобусе, бросаемом из стороны в сторону на страшных вологодских горбылях и ухабах, шел в крайний дом к знакомому старику, за четвертинку он выезжал на лодке на озеро, вынимал сетки с раками. Я разводил покуда костерик, кипятил воду (с перцем, лавровым листом и крапивой), закидывал туда выловленных раков... Как было вкусно! И удивительный имбирный закат, и все-все... как бы подготовлено к благовесту. Но мертв монастырь, обшарпаны стены, и только в стороне где-то горланит пьяная молодежь.
Другая картина — зимою: ни озер, ни берегов — снег, снег и снег. Но архитектура еще прекраснее: белое на белом — так изысканно!
В маленькой сторожке возле ворот трещит печка, Марина сидит в столетнем накинутом на плечи бараньем полушубке, на плитке кипятится вода...
В трех километрах от Ферапонтова деревня Емишево, там у меня знакомая «баба Таня», во всей деревне три-четыре старухи и ни души больше. Трудно туда пробраться — снегу по пояс. Раз недели в две-три одна из бабок тащится с санками по целине в сельмаг за хлебом, ночуют все вместе в одной избе, чтоб топить меньше — с дровами туго. Большинство домов и в Емишеве, и в других почти уже вымерших деревнях куплено столичной элитой: приезжают отдыхать летом... Зимой все закрыто, заколочено — неслыханная тишина, смерть и покой...
Последний раз я побывал в Ферапонтове осенью восьмидесятого года. Многое изменилось. Все встает на рельсы туристского бизнеса. Провели асфальтированное шоссе прямо из Вологды без петли на Кириллов. Много лет зияла в центре деревни, наполняясь осенью жижей, большая яма — котлован для будущей гостиницы; теперь гостиница была возведена по второй этаж. Скоро конец и тишине, и ракам, и рыбе.
Зато в сельмаге — беднее, чем прежде, такого я еще нигде не видел: единственное имевшееся в наличии спиртное — коньяк... в пивных бутылках с пивной же металлической пробкой...
У Марины седая прядь, муж пьет, надо как-то делить избу, расходиться. Она провела нас в закрытый уже с осени Рождественский храм (я был с писателем Фазилем Искандером). Но как-то рассеянно глядели мы на гениальные фрески: то ли не было настроения, то ли мучило похмелье от «принятой» в пути бормотухи. Лил дождь, дорогу развезло, ничто Фазиля не трогало...
Уезжая из Ферапонтова, я все по привычке оборачивался, пока главы Ферапонтова монастыря не скрыл налетающий на нас с боков лес... Вот уж не думал я, что прощаюсь с Ферапонтовом навсегда.
И теперь не думаю.
|
